оторвался от бифштекса и пробасил:
— Егор Матвеевич, ты не так вопрос поставил. Надо спрашивать не «почему», а «как»? Умеешь закусывать вовремя — никто тебя не спросит «почему».
— Так, один ответ ясен. Ну, а вы что скажете? — Кирпичников с нетерпением уставился на Тимофея.
— А ничего не скажу. На такой вопрос никто не ответит. А то и так могут сказать: пьют потому, что распустились. Но это же к нам не относится?
— Те-те-те… ох, какие мы умные стали! — Кирпичников раскраснелся от волнения. — А вы, молодой человек, Достоевского читали?
— Читал, кое-что, — спокойно подтвердил Тимофей.
— А «Братьев Карамазовых» вам приходилось читать?
— Приходилось.
— Так вы плохо читали этот роман, молодой человек. Вот именно там я нашел ответ на свой вопрос, именно там.
Кирпичников вытащил записную книжку, раскрыл и торжественно прочитал:
— «В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные». Вот вам и ответ. От доброты душевной пьет русский человек. Доброта губит людей, а не водка. — Он помолчал и вдруг грустно улыбнулся. — А я добрый, поэтому и пью. Впрочем, к черту философию, давайте выпьем за наш флот и за то, чтобы вам везло в службе лучше, чем мне.
Кирпичников выпил, понюхал корочку хлеба и заговорил опять.
— Мне сегодня вредно молчать, если я не выговорюсь — то могу напиться вдрызг…
Он обвел тоскливым взглядом товарищей за столом и вздохнул:
— Помните? «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать»… Эх, черт, а все-таки обидно. Да, видно, все идет к одному: и люди мельчают, и флот мельчает… не тот уже флот становится. Вот ты, боцман, уже много лет плаваешь. Скажи, как раньше было и как теперь?
— Что теперь? — не понял боцман.
— Ну, кто раньше плавал? Солидный народ плавал, старики плавали.
— Это верно, пожилой народ все больше был, опытный, надежный, — подтвердил боцман.
— Вот, — торжествующе поднял палец Кирпичников. — А теперь что делается? Много ли пожилых найдешь на флоте? Капитанам и тем по большей части тридцати еще нет. А мне сорок — и я все еще второй помощник. — Кирпичников судорожно глотнул, закрыл на мгновенье заслезившиеся глаза. — Вот я и говорю, мельчает флот. А почему? Жить народу стало легче на берегу. Зачем плавать? Жить без семьи, мотаться по волнам? Зачем, когда ту же копейку я и на берегу могу иметь? Отслужил семь часов — и сам себе ты хозяин, никто за тобой не следит, выпил ты рюмку или нет… А дальше — еще хуже для флота будет…
— Ну, это вы бросьте, — Тимофей досадливо поморщился. — Это вы бросьте. Что ж, все, думаете, на флот идут из-за копейки?
— Нет! — радостно воскликнул Кирпичников. — Не все! Дураков еще много. Дурачков-романтиков вроде нас с тобой… Ведь хоть и говорю, сам-то я тоже в душе романтик, не могу я без моря, да и делать на берегу ничего не умею… Разве только пить водку… А впрочем, может, ты, как и многие другие, поплаваешь немного, а когда жизнь поймешь — и побежишь ты с флота, задрав штаны и прихватив пузатые чемоданы с заграничным барахлом, побежишь на бережок, в теплую хату с ванной и мягкой женой, с абажурчиком и диваном… Молодежь — она ныне такая… не надежная…
Боцман покачал укоризненно головой.
— Нехорошо говоришь, Егор Матвеич, очень нехорошо. Что нервничаешь ты, это мы понять можем. Сочувствуем тебе, потому и пришли с тобой сюда. Но зачем же обижать людей?
— Пожалел? — зло вскричал Кирпичников. — Салагу ты жалеешь, а меня, меня кто пожалеет? У него еще молоко на губах не обсохло — а его уже штурманом назначили. А меня поперли… «по личной просьбе»!!! Ах, да что говорить…
Кирпичников закрыл лицо руками и замолчал Тимофей переглянулся с боцманом, достал кошелек, отсчитал свою долю заказа, положил на стол деньги и встал.
У выхода Тимофея догнал Кравчук.
— Он уже поднакачался крепко и не отдает отчета своим словам. Боцмана я попросил остаться и присмотреть за ним. Ты на пароход?
Тимофей кивнул.
— Я тоже туда, — сказал Кравчук. — Только ты постарайся понять Кирпичникова. Он вообще-то мягкий по характеру человек, но обида гложет его сердце, обида. Она и глаза застит, она и злость рождает… Не везет мужику.
— Да ведь он и не старается, чтобы «повезло», — ответил Тимофей. — Он вот о романтике толковал. А у самого никакого интереса к службе нет. Я с ним вахту стоял, видел. Ему на себя надо обижаться, а не на нас.
Они шли по ночному городу. Было светло и прохладно. Зеленела трава по обочинам шоссе и редкие чахлые кустики смородины, покрытые неяркими мелкими листьями. В порт один за другим катили тяжелые грузовики, изредка проносились легковые автомобили.
Кравчук оказался разговорчивым парнем. Пока шли до порта, он успел рассказать Тимофею о себе, об учебе в Херсонской мореходке, о своих друзьях. В Мурманском пароходстве Кравчук плавал третий год. Он был очень рад своему выдвижению и не скрывал этого.
— Понимаешь, Тимофей, для меня это особенно важно. Ведь я приехал сюда совершенно, сказать по-честному, не готовым к самостоятельной жизни. В мореходке все было расписано по часам и минутам, вся жизнь курсантская строго регламентирована. Тебе говорят, что делать, когда делать, как делать… И ты делаешь и привыкаешь делать то, что тебе говорят. И точка. И мы выходили в жизнь более или менее подготовленными исполнителями. Нас учили умению исполнять, а надо бы учить и умению самостоятельно соображать и принимать верные решения… Помню, вышел я на свою первую вахту третьего помощника, а у меня, поверишь, колени дрожат. И был на моей вахте матрос Фролов… сильный дядя… Так я его просто боялся. И все старался угодить ему, сделать то, что он посоветует. А тот совсем обнаглел — сам решал, что ему делать на вахте, и мне, видишь ли, было неудобно одернуть его, стеснялся осадить. А тот не стеснялся… Как же я презирал
